Первое вступление в поэму

Уважаемые
       товарищи потомки!
Роясь
    в сегодняшнем
        окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
  возможно,
        спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
              ваш ученый,
кроя эрудицией
         вопросов рой,
что жил-де такой
        певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
       снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
         о времени
              и о себе.
Я, ассенизатор
          и водовоз,
революцией
       мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
       из барских садоводств
поэзии —
       бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
   дачка,
       водь
          и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
       набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
         мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н...»
Неважная честь,
         чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
                по скверам,
где харкает туберкулез,
где б... с хулиганом
              да сифилис.
И мне
    агитпроп
          в зубах навяз,
и мне бы
     строчить
         романсы на вас,—
доходней оно
        и прелестней.
Но я
  себя
    смирял,
        становясь
на горло
       собственной песне.
Слушайте,
      товарищи потомки,
агитатора,
       горлана-главаря.
Заглуша
      поэзии потоки,
я шагну
    через лирические томики,
как живой
       с живыми говоря.
Я к вам приду
        в коммунистическое далеко
не так,
    как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
       через хребты веков
и через головы
         поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
           но он дойдет не так,—
не как стрела
         в амурно-лировой охоте,
не как доходит
         к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
      трудом
           громаду лет прорвет
и явится
       весомо,
            грубо,
               зримо,
как в
 наши дни
         вошел водопровод,
сработанный
       еще рабами Рима.
В курганах книг,
             похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
  с уважением
          ощупывайте их,
как старое,
       но грозное оружие.
Я
 ухо
   словом
       не привык ласкать;
ушку девическому
          в завиточках волоска
с полупохабщины
       не разалеться тронуту.
Парадом развернув
            моих страниц войска,
я прохожу
       по строчечному фронту.
Стихи стоят
        свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
              и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
          к жерлу прижав жерло
нацеленных
       зияющих заглавий.
Оружия
    любимейшего
              род,
готовая
     рвануться в гике,
застыла
     кавалерия острот,
поднявши рифм
          отточенные пики.
И все
    поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                     пролетали,
до самого
       последнего листка
я отдаю тебе,
         планеты пролетарий.
Рабочего
       громады класса враг —
он враг и мой,
          отъявленный и давний.
Велели нам
         идти
            под красный флаг
года труда
       и дни недоеданий.
Мы открывали
          Маркса
              каждый том,
как в доме
       собственном
             мы открываем ставни,
но и без чтения
           мы разбирались в том,
в каком идти,
         в каком сражаться стане.
Мы
  диалектику
        учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
          она врывалась в стих,
когда
   под пулями
         от нас буржуи бегали,
как мы
   когда-то
       бегали от них.
Пускай
    за гениями
           безутешною вдовой
плетется слава
          в похоронном марше —
умри, мой стих,
          умри, как рядовой,
как безымянные
       на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
         на бронзы многопудье,
мне наплевать
       на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
       ведь мы свои же люди,—
пускай нам
       общим памятником будет
построенный
        в боях
            социализм.
Потомки,
     словарей проверьте поплавки:
из Леты
    выплывут
  
      остатки слов таких,
как «проституция»,
             «туберкулез»,
                     «блокада».
Для вас,
    которые
        здоровы и ловки,
поэт
  вылизывал
        чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
       я становлюсь подобием
чудовищ
     ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
           давай
              быстрей протопаем,
протопаем
       по пятилетке
              дней остаток.
Мне
  и рубля
       не накопили строчки,
краснодеревщики
       не слали мебель на дом.
И кроме
     свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
           мне ничего но надо.
Явившись
    в Це Ка Ка
            идущих
              светлых лет,
над бандой
       поэтических
              рвачей и выжиг
я подыму,
    как большевистский партбилет,
все сто томов
           моих
              партийных книжек.